Глава тринадцатая

НОЧИ В СМОЛЬНОМ

После того, как было опубликовано воззвание Троцкого к народу, свергнуть Временное правительство, распространился слух, что в Зимнем дворце идет бой между отрядами, защищающими дворец, и красными солдатами и матросами. Неудивительно, что мы с нетерпением ждали вечера, чтобы отправиться в Смольный на заседание совета. Нам сказали, что предстоит не обычное заседание петроградского совета, а открытие второго съезда рабочих и солдатских советов России.

Как всегда, председательствовал Троцкий. Атмосфера была напряженная, наэлектризованная. Дан, один из меньшевистских лидеров, доложил о работе центрального исполкома. Он предостерег съезд от опасности, кроющейся в большевистской линии, брошенный правительству вызов может привести к тому, что с фронта вернутся войска и подавят рабочее движение. Он еще говорил, когда председательствующему сообщили, что прибыла делегация петербургского городского совета и просит слова. Троцкий поначалу воспротивился, но, в конечном счете, представителю делегации предоставили слово. На трибуну поднялся представитель городского совета и с волнением заявил, что в эту самую минуту идет артиллерийский обстрел Зимнего дворца, в стенах которого находятся мужчины и женщины, прославившиеся в борьбе за свободу, чьи имена известны всей России, в том числе Екатерина Брешковская, "Бабушка русской революции", а также Вера Фигнер, двадцать пять лет протомившаяся в казематах Шлиссельбургской крепости. Выступавший умолял немедленно прекратить обстрел Зимнего дворца.

Когда он кончил говорить, к собранию обратился Троцкий и сказал примерно следующее:

Товарищи, мы занимаемся тут вопросами чрезвычайной важности, и у нас на вес золота каждая минута. Мы не можем тратить время на подобную ерунду. - Помню, что тут он ввернул грубую издевку.

-Переходим к следующему пункту повестки дня.

Усилия посланцев городского совета ни к чему не привели, и их вывели из зала. На следующий день выяснилось, что по Зимнему действительно было выпущено несколько снарядов из Петропавловской крепости.

В грубости Троцкого я неоднократно убеждался — и когда однажды сам поспорил с ним в далекие иркутские времена, и когда он вел резкую полемику со старыми ссыльными из числа народников и народовольцев, и когда публиковал свои статьи в "Искре", первом печатном органе РСДРП. Тем же языком он разговаривал на собраниях петроградского совета. Но в тот вечер седьмого ноября 1917 года, когда он чувствовал себя идолом переполнившей зал толпы, он показался мне еще более отвратительным, чем в Сибири и в Италии.

Биография Троцкого хорошо известна — в той же мере, что и биографии Ленина и других революционных вождей России. Троцкий сам подробно описал свою жизнь в книге, насчитывающей в немецком переводе 569 страниц. Его юношеские годы подробно описаны Максом Истменом, а недавно вышел первый том объемистого труда Исаака Дойчера о Троцком.

Детство и юность Троцкого прошли в совершенно иной среде, нежели детство и юность Ленина. Ленин родился в дворянской семье и получил нормальное университетское образование. Троцкий родился в зажиточной еврейской семье, занимавшейся сельским хозяйством, в маленьком селе Яновка Херсонской губернии, близ Черного моря. Он учился в гимназии сначала в Одессе, затем Николаеве. Поступил в Одесский университет на математический факультет, но учеба его не заинтересовала, и он вскоре бросил ее. С восемнадцати лет он посвятил себя целиком политической пропаганде и работе в революционном подполье.

Он основал новое движение под названием "Союз рабочих юга России", но с его арестом в 1898 году это движение прекратило свое существование. Четыре года Троцкий провел по разным тюрьмам, дважды его ссылали в Сибирь (в 1900 и 1905 годах), и дважды он бежал — первый раз через два года, а во второй - через несколько недель. В 1902 году он добрался до Западной Европы и там познакомился с Лениным.

Сам я встречался с Троцким неоднократно. Первая наша встреча состоялась в 1902 году во время его бегства из Верхоленска, когда он некоторое время скрывался в Иркутске по пути в Европу. О его высылке я узнал за два года до этого, в 1900 году, когда он сидел в иркутской пересыльной тюрьме перед отправкой на место поселения. Там же сидел мой младший брат за принадлежность к эсдекам, и они оказались в одной камере. Так, во время свиданий с братом я с ним и познакомился. Троцкого отправили сначала в Усть-Кут на берегу Лены, но затем его участь была смягчена, и он, вместе с женой и ребенком, был переведен в местечко Верхоленск, километрах в двухстах от Иркутска.

Еще находясь в Усть-Куте, Троцкий начал посылать статьи в иркутскую демократическую газету "Восточное обозрение", издававшуюся сибирским сепаратистом Ядренцовым. Его первые публикации были скромными зарисовками местного быта. Затем пошли блестящие биографические записки и великолепные критические статьи, трактовавшие творчество русских и европейских писателей, классиков и современников. Эти его статьи вызвали большой интерес. Помню, с каким нетерпением мы ждали выхода каждого номера "Обозрения" и как заглядывали в оглавление, чтобы, прежде всего, узнать, есть ли в номере статья за подписью Антида Отэ — это был литературный псевдоним Бронштейна-Троцкого. (Троцкий сам рассказал, каким образом пришел к такому псевдониму: невзначай открыв итальянский словарь, он наткнулся на слово "Антидотэ"; разделив это слово пополам, он превратил его в имя Антид и фамилию Отэ.)

В Иркутске я несколько раз встречал его в доме моей сестры М. А. Цукасовой и в доме доктора Мандельберга (сам Мандельберг в это время находился ссылке). Присутствовал я и при его бурных спорах со старыми ссыльными. Здесь, в Иркутске, его приодели, снабдили деньгами и выправили паспорт на новое имя: Троцкий. Он сам выбрал себе это имя по фамилии надзирателя одной из тюрем, в которых сидел, — не то в Одессе, не то в Москве.

Приехав в Лондон и встретившись с Лениным, Троцкий отправился в Женеву и начал работать в редакции "Искры". На Лондонском съезде РСДРП в 1903 году Троцкий с доктором Мандельбергом были делегатами от "Союза социал-демократических рабочих Сибири". Во время знаменитого "раскола" Троцкий пошел за меньшевиками и нападал в своих статьях на Ленина. В 1905 году он вернулся в Россию, был избран председателем рабочего совета в Петербурге и был движущей силой этой организации и всего революционного движения. В ноябре, вскоре после того как я вышел из тюрьмы, я слышал его речь в рабочем совете столицы с проповедью идеи "перманентной революции".

Затем я встречал его дважды в доме моей младшей сестры, жены доктора Мандельберга, в итальянском роде Нерви. Насколько мне помнится, дело было 1912 году. Троцкий объезжал колонии русских ссыльных в Италии и выступал с лекциями на политические темы. Помню, как однажды он приехал к нам поздно вечером и остался ночевать. День был пасмурный и дождливый, а Троцкий приехал в открытом автомобиле. Его воротничок был забрызган грязью, поэтому я достал свой, чистый.

Однако никак не могу сказать, чтобы я любил его. Недолюбливали его и многие другие. То, что я не питал к нему симпатий, не объяснялось его политическими воззрениями. Плеханов, основатель Российской социал-демократической партии и первый редактор "Искры", терпеть его не мог и настаивал на том, чтобы его имя не появлялось в газете. В своей книге Дойчер приводит слова Плеханова: "Сотрудничество с Троцким в "Искре" вызывало у меня чувство омерзения". В. Зензинов, один из эсеровских вождей и вожаков боевой организации, так описывает выступление Троцкого на заседании петербургского рабочего совета в октябре 1905 года:

"Речь его была блистательной. Правда, его приемы театральны, но когда человек тебе не нравится, легко впасть в предвзятость. Троцкий был великим оратором. Фон-Доминский и Авксеньтьев (лидеры и лучшие ораторы партии эсеров) обращались к сердцам своих слушателей и будили в них чувства братства. Троцкий же обращался к разуму и к ненависти. Он был слишком опасен, чтобы с ним соперничать. Когда он нападал на людей, он стирал их в порошок".

Этот человек был блистательным оратором, бесподобным полемистом и выдающимся литератором, Бернард Шоу писал о нем в 1922 году: "Он превосходит Юниуса и Берка". Он самозабвенно сражался против несправедливого строя, он посвятил свою жизнь улучшению участи обездоленных. И тем не менее у него были черты характера, заставлявшие многих ненавидеть его. На мой взгляд, это объясняется тем, что с раннего детства, с начала учения в школе, где он немедленно оказался среди лучших, он знал, что у него огромные способности и что он превосходит всех своих сверстников. Возможно, его талантливостью можно было оправдать его характер, но вместе с тем это чувство превосходства было отвратительно. У него была масса поклонников, устремлявшихся за ним с энтузиазмом, но подлинно близких друзей не было. В школе он ни с кем близко не сошелся, то же самое было на протяжении всей его жизни. Дойчер утверждает, что его единственным приятелем был Раковский, да и то лишь короткое время...

Обо всем происходившем в ночь на 7 ноября в Зимнем дворце годы спустя мне рассказал Пинхас Рутенберг. Его, активного эсера, и иркутского инженера Пальчинского Керенский в те дни назначил помощником заместителя премьера. В ту роковую ночь в Петрограде царил полнейший хаос. В Зимнем дворце происходила неописуемая неразбериха. Рутенберг рассказывал мне, что ему пришлось силой вытащить нескольких министров из кресел и вывести из дворца через единственный, еще остававшийся свободным выход.

Триумфальное заседание съезда советов продолжалось до самого утра. Вскоре после полуночи появился "гонец", прихода которого председательствующий, по всем признакам, дожидался. Он принес весть, что Зимний взят и все находившиеся в нем министры арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость. Однако Керенского среди них не оказалось. Он ускользнул и ушел в подполье. Этим "гонцом" был Антонов, старый товарищ Троцкого по фракции в Париже, я его знал по подпольной кличке Овсеенко. Он командовал отрядами, осаждавшими Зимний дворец. Делегаты социалистических партий встали с мест и покинули зал в знак протеста. Раздался крик: "Слава Богу, избавились!" — И Троцкий присовокупил: "Хорошо, что этот мусор убрался!"

Это был конец.

. ...Корабль нового строя вышел в бурное море, и к штурвалу встал сам капитан — Владимир Ильич Ленин. Его бегство из Петрограда после провала июльской демонстрации и терпеливое выжидание в глухом углу в Финляндии, в то время как дело делалось, и события разворачивались, — вполне соответствовали характеру этого человека. Он во всем отличался от Троцкого. Скрываясь от ареста после июльского провала, он абсолютно игнорировал то впечатление, какое все это может произвести на его сторонников и противников. Ленин не считал зазорным поступиться своим достоинством и не выставлял свое мужество напоказ. Под стать этим чертам была и его внешность, настолько заурядная, что, попадись он мне на улице, я, вероятно, не обратил бы на него ни малейшего внимания. Однако в разрезе его узких глаз таились упрямство, самоуверенность, сильная воля и беспощадность.

В ту ночь было составлено первое советское правительство. До сих пор власть находилась в руках реввоенсовета, отныне она сосредоточилась в руках "Совета народных комиссаров". Большевики свалили Временное правительство почти без кровопролития, однако жители Петрограда не полагались на прочность нового режима. Считали, что он протянет несколько дней, самое большее — несколько недель или месяцев. Повсюду говорили, что Керенский идет походом на Петроград, а через двое суток после триумфального заседания съезда советов в Смольном эти слухи появились и на страницах небольшевистской печати.

Тем временем новый режим занялся ликвидацией своих главных противников, иначе говоря — эсеров. Это партия создала теперь "Комитет спасения родины и революции", составленный из представителей организаций, действовавших до большевистской революции, во главе с петроградским городским советом. Его поддерживали также юнкера, студенты и молодые интеллигенты. 10 ноября группа юнкеров заняла здание центральной телефонной станции и сосредоточила в нем боеприпасы и провиант. На следующий день мы увидали — я и мои хозяева, — как революционные солдаты и матросы окружают дом. От мятежников потребовали, чтобы они сдались. Они отказались. Началась пальба из винтовок и пушек. Осажденные открыли ответный огонь. Перестрелка была нешуточная, и нам пришлось искать укрытия. Через час-другой выяснилось, что наступающие не продвигаются, и дело было поручено штабу Петропавловской крепости.

Теперь события приняли серьезный оборот. Весь квартал был очищен от посторонних, и засевшим в здании предъявили ультиматум. Ответа не последовало. Тогда на место была стянута артиллерия и отдан приказ - открыть огонь. Тяжко было смотреть на безнадежное упорство обреченных. Юнкера сдались только после того, как снаряды разнесли стену. Несколько человек пробовали спрятаться, но солдаты в слепой жестокости выбросили их из окон верхних этажей на мостовую. Другие бежали в сторону Невы — но и этих похватали на мосту и сбросили в реку. Всех, кто был заподозрен в малейшей связи с мятежом, забрали, отправили в Петропавловскую крепость или выдали кронштадским матросам, — и больше их не видели. То было началом страшной гражданской войны. После "бескровной революции" началась оргия жестокости; она быстро охватила всю страну и привела к массовой бойне, чинимой обеими сторонами.

В те считанные недели, что определили судьбы новой России, я находился в самом центре событий, и когда, наконец, надумал покинуть Петербург, настроение мое резко отличалось от того, с каким я сюда ехал. Полное значение лозунга "Вся власть советам" еще не выявилось - истинная картина определилась лишь после того, как большевики прибрали к рукам всю страну. Однако уже в эти самые первые дни я находился под тягостным впечатлением вопиющей бесчестности большевистской агитации, кормившей массы фальшивыми сообщениями и выставлявшей события в выгодном для себя свете. Я был потрясен также той чрезвычайной и ненужной жестокостью, с которой расправились с юнкерами, после того как они сдались и их разоружили. Мы хорошо помнили бесчеловечность царского режима. В наших глазах она была главной чертой старого строя, из-за нее-то он и был так ненавистен нам. И вот внезапно мы узрели перед собою то же жуткое проявление самоуправства, которому, как мы надеялись, пришел конец после первой победы революции: дикое насилие над простым народом, ненужное и необузданное.

Перед отъездом я решил зайти к одному из знакомых, принадлежавшему к совершенно другому классу и другому миру. Мне было любопытно, что он сейчас поделывает, а главное — как себя чувствует в эти бурные дни. Всякий раз, наезжая в Петербург, я посещал Бориса Константиновича Полежаева. Сначала это были строго деловые визиты, но в последние годы я заходил к Полежаеву уже по привычке и из любопытства, - это был один из самых странных и редкостных людей, которых я знавал за свою жизнь - а знал я таких немало. В некотором смысле Полежаев напоминал горьковского Фому Гордеева. В период, о котором я сейчас рассказываю, ему было уже за сорок. Его отец был сибиряком, из города Енисейска, горным инженером, управлявшим золотыми приисками в уезде. Разбогатев, он оставил Сибирь и поселился в Петербурге. Борис получил в Петербурге юридическое образование и со временем унаследовал, разумеется, капиталы отца.

Будучи тогда совсем еще молодым человеком, он внезапно стал одним из богатейших людей России. В Петербурге ему принадлежали обширные земли, известные ранее под именем "Литовского имения", а затем включенные в городскую черту. Он владел несколькими крупными поместьями в Минской губернии и в Крыму, было у него и несколько заводов. Кроме всего этого, ему принадлежала большая часть акций французско-русского банка.

Наше знакомство тоже было наследственным делом, совсем как его имущество. У наших отцов имелось общее предприятие, хотя лично они никогда не встречались и, насколько я знаю, не обменялись даже письмом. В золотоносных провинциях Баргузинского уезда Полежаев-отец приобрел большой участок 25 километров речного русла, богатого золотом. Ни он, ни сын его никогда там не бывали, золото добывалось примитивным способом, добычей руководили из конторы в далеком Енисейске. Эксплуатация предприятия в тайге требует совершенного оборудования и штата опытных работников. Контору также необходимо было держать на месте или хотя бы рядом, в Баргузине. В силу этого между администрацией Полежаевских приисков и штатом работников моего отца постепенно возникли деловые отношения. Они продолжались много лет, и отсюда дружеские связи, сложившиеся между конторами в Енисейске и в Баргузине.

Со временем, когда я сам стал управляющим золотыми приисками в этом районе, я пришел к мысли, что единственный действенный способ увеличить добычу золота заключается в механизации работ. В 1911 году, будучи в Петербурге, я решил отправиться к Полежаеву-сыну (отца уже не было в живых), чтобы убедить его в выгоде применения драги на принадлежавшем ему речном участке. Мои уговоры на него, однако, не подействовали:

Что толку? Мы и без того заняты сверх меры. Машины стоят бешеных денег, и кто знает, не выйдем ли мы с убытком.

Такой ответ меня не устраивал, — участок реки, на котором я сам вел работы, был не настолько велик, чтобы оправдать установку драги. Оборудование стоило крайне дорого, и я хотел быть уверенным, что затраты оправдаются лет за пятнадцать, самое большее, двадцать. Поэтому я сделал Полежаеву другое предложение: не согласится ли он передать эксплуатацию своего речного участка мне - в обмен на долю в прибылях? Таким образом, говорил я, он обеспечит себе больше доходов и меньше хлопот. Он согласился, и мы подписали контракт.

Так было положено начало моему знакомству с этим чудаковатым человеком. Женился он на портнихе своей матери, после чего мать перестала пускать его к себе в дом. Особняк его отца на Васильевском острове был одним из самых роскошных в Петербурге, но он никогда никого туда не приглашал. Еще при жизни отца у Бориса был собственный дом в аристократическом квартале на Большой Морской, и деловые встречи происходили там. После кончины отца Борис переехал на Васильевский остров, а на Большой Морской бывал два-три раза в неделю, где, лежа на отцовском диване, принимал посетителей.

Тем не менее дом не был совсем заброшен: в бельэтаже оставались привратник с "гувернером", привезенным в свое время из Енисейска присматривать за маленьким Борисом, да так и оставшимся при нем в роли закадычного друга. Этот человек никогда не был одет по-человечески, а вечно донашивал старое господское платье. В отсутствие гостей он сидел на стуле подле Бориса. Старик уже совершенно оглох, однако меня узнавал и впускал без церемоний. То и дело он тащился в переднюю, куда выходил "кабинет" Бориса, чтобы проверить, нет ли новых посетителей. Ввиду своей глухоты, он, разговаривая, кричал. Найдя однажды в передней ожидающую приема даму, он вернулся и, не притворив за собой двери, заорал:

Боря, там сидит какая-то старая б... и хочет тебя видеть!

На это Полежаев отозвался своим обычным невозмутимым "да".

Одна из странностей Полежаева состояла в том, что он отказывался пользоваться электричеством, Его комнаты освещались исключительно свечами. К политике он был абсолютно равнодушен и никогда на эту тему не заговаривал. Насколько я могу судить, не интересовали его и коммерческие дела, и он продолжал ими заниматься только потому, что они достались ему от отца.

Однажды, направляясь в Петербург, я проезжал через Енисейск и остановился там, на ночлег у полежаевского управляющего - друга моего отца. Это был замечательный русский человек, воплощение честности и порядочности. Он показал мне большой кирпичный дом.

Вот комната, в которой родился Борис Константинович, — сказал он. — Сами видите, дом требует капитального ремонта, а нет — так через несколько лет в нем и жить будет невозможно. Если сейчас ремонтировать, обойдется недорого, может, тысячи две. Когда свидитесь с ним в Петербурге, повлияйте на него, пожалуйста, чтобы распорядился. С вами он очень считается, может быть, и послушает.

Но когда я рассказал Полежаеву, что провел ночь в его родном доме, и прибавил, что будет жаль, если дом разрушится без ремонта, он с полной серьезностью и без тени улыбки ответил:

- Какой прок в Енисейске от домов? По-моему, они там ни к чему.

Тем дело и кончилось. Причем в его ответе не было никакой позы: он на самом деле искренне полагал, что существование таких городов, как Енисейск, неоправданно. Почему, в таком случае, домам в них не разрушаться?

Серьезен он был всегда. Не вспомню, чтобы он когда-нибудь улыбнулся. Во время вышеупомянутого визита я коснулся и другой темы. Я уже знал, что золота в том году добыто больше обычного и прибыль от прииска будет соответственно больше. Я знал заведующих прииском и знал, что это простые и честные люди. Поэтому, поздравив Полежаева с хорошим годовым доходом, я добавил, что люди работали трудно, самоотверженно. Не считает ли он, что им полагается небольшая премия?

Премия?! — воскликнул Полежаев. - А если б я вышел с убытком, они бы его разделили?

Однажды Полежаев угостил меня сигарой. Я поблагодарил и сказал, что курю только сигареты. Он пошарил в ящике своего письменного стола и медленно поднялся с кресла:

- Пойдемте, я знаю, где их искать.

Мы прошли через зал в маленькую сумрачную комнату с двумя кроватями.

Спальня родителей, — заметил он. Постели небыли застланы, словно спавшие в них люди только что встали. В. то же время я различил толстый слой пыли, покрывавшей все предметы.

Полежаев принялся выдвигать ящики комодов, пока не нашел сигареты, и, протянув мне одну, сказал: "Отцовская!" Должен признаться, что я принял это преподношение без большой охоты, но отказаться было неудобно. Он даже не заметил, что я не раскурил полуистлевшую сигарету и выбросил ее тут же на пороге.

Когда же скончались ваши родители? — спросил я.

Семь лет назад, — прозвучал ответ.

Я вспомнил, что его отец и мать умерли почти одновременно, с разницей в несколько дней, и понял, что с этого момента никто не заходил в их комнату.

Умонастроения этого человека несколько для меня прояснились, когда я провел с ним один вечер в Гурзуфе. Я уже упоминал о своем плане по поводу драги. После многомесячных разговоров мы, наконец, составили черновик контракта. Все было приготовлено для его подписания, и мы договорились зайти на следующий день к нотариусу, чтобы заверить документ. Но когда я заехал за Полежаевым, он мне внезапно объявил, что к нотариусу идти не может. И не потому, что передумал, а потому что должен сегодня ехать с семьей на несколько месяцев в Гурзуф! Я просил отложить отъезд на день, чтобы можно было покончить дело с контрактом.

Не могу. Уже заказали спальный вагон. Придется вам ехать со мной в Гурзуф.

Естественно, я был ошеломлен. Все мои планы рушились. Самолетов тогда еще не знали, поездка в Крым была делом долгим. Но делать было нечего, пришлось ехать за две тысячи километров ради подписи на контракте.

В Гурзуфе мы расположились в роскошной вилле Полежаева. Настал, наконец, вечер, когда он согласился покончить с делом. Хозяин лежал на кушетке, а я, сидя рядом, зачитывал, по его просьбе, текст контракта. Внезапно он прервал меня:

- Постойте, Михаил Абрамович... Позвольте задать вам один вопрос. Не кажется ли вам, что жить - скучно?

Я обалдело на него уставился. Лицо у него было серьезное и печальное. Я проговорил:

- Да нет, с чего бы мне скучать? Жизнь у меня до отказа заполнена работой и многими другими делами.

А мне кажется, жить скучно, очень скучно.

В течение нескольких минут я был не в силах возобновить чтение. Я разглядывал стертые подошвы его башмаков, поношенный костюм и вспомнил, что другого на нем никогда не видел. А ведь это был один из крупнейших русских богачей, к тому же с университетским образованием!..

В свой последний приезд в Петроград я, прежде всего - еще до начала большевистской революции - зашел к Полежаеву и застал его в дурном расположении духа.

- Анархия во всем городе, — пожаловался он, — даже свечей не достать!

Он рассказал мне, что накануне был у него знакомый, который служит в Зимнем по хозяйственной части.

Велено ему готовить попойку на сорок сволочей, но говорит, все золотые и серебряные блюда я припрячу, иначе растаскают.

Под "сволочами" Полежаев подразумевал, разумеется, Керенского, его министров и адъютантов...

Ничего, скоро здесь будет кайзер Вильгельм, этот быстро наведет порядок.

Война продолжалась, и положение в Петрограде действительно переменилось. В момент, когда Полежаев отпустил свое замечание насчет Вильгельма, он никак не подозревал, что через считанные дни объявится другая фигура, которая наведет в городе свои порядки.

Мой второй визит к нему, накануне отъезда, был очень коротким. На Морской я его не нашел, а, спросив привратника, где он, не получил ответа. Тогда я спросил, где сейчас находится "гувернер"; привратник указал мне на невзрачный домишко по соседству. Я направился туда и позвонил. Дверь чердачной квартиры приоткрылась, и в щель выглянул "гувернер". Узнав меня, он скрылся, затем вернулся и впустил.

Я стоял в маленькой бедной комнатушке. Верный слуга, присутствовавший при рождении Бори, теперь предоставил ему убежище в своем жалком жилище. Полежаев был в полном отчаянии. Говорил он шепотом. Он боялся всех и вся и меня тоже. Через семь или восемь лет я получил письмо из Лиона, Полежаев писал мне, что ему удалось переправить семью во Францию, они сидят без копейки, и просил помощи, даже намекнул, что согласен уступить мне свою часть прибылей от приисков. Он, по-видимому, полагал, что еще вернется в Петроград к своим капиталам. Затем прибыло второе письмо — о смерти жены. Вскоре скончался и он сам. Со временем я узнал, что две его дочери служат в частных домах прислугами.

Дальше Оглавление Назад